Требовал ли король Иоанн большего? А как же! Я добился от принца согласия вывести все свои гарнизоны, расположенные за рубежом Аквитании... Это был успех первостатейной важности... а также добился обязательства никогда в будущем не заключать договоров ни с графом де Фуа – кстати, Феб присоединился к королевскому войску, но я его ни разу не видел, он старался держаться в стороне, подальше от короля,– также ни с кем из родичей короля; другими словами, это прямо означало – с Наваррскими. Принц Уэльский уступал и уступал, уступил даже больше, чем я надеялся. И однако я догадывался: в глубине души он не верит, что дело обойдется без битвы.

Перемирие не запрещает трудиться на войну. Поэтому-то англичане целый день укрепляли свои позиции. Лучники врыли второй ряд заостренных кольев по обеим сторонам дороги, так что получился настоящий защитный палисад. Рубили деревья и клали их поперек дороги, по которой, по их расчетам, двинется неприятель. Граф Суффолк, маршал английского войска, устроил смотр всем воинским частям. Графы Варвик и Солсбери, сир д’Одлей присутствовали при наших переговорах и провожали меня через лагерь, когда я отправлялся обратно.

Солнце уже клонилось к закату, когда я привез королю Иоанну последнее предложение, каковое сам и выдвинул. Принц готов принести клятву и подписать договор, по коему он в течение семи лет не будет вооружаться и не предпримет враждебных действий против французского королевства. Итак, мы были на пороге прочного мира.

– Знаю я этих англичан,– сказал епископ Шово,– клянутся, а потом не держат слова.

На это я возразил, что англичанам будет нелегко отречься от обязательства, данного папскому легату; ведь я сам буду подписывать соглашение.

– Я дам вам ответ на заре,– сказал король.

И я уехал в аббатство Мопертюи, где останавливался на ночлег. Никогда еще в течение одного дня мне не приходилось столько скакать верхом и столько спорить. Как ни был я разбит усталостью, я все же хорошенько помолился от всего сердца. Как только забрезжила заря, меня разбудили. Еще не заиграли первые лучи солнца, когда я вновь очутился перед шатром короля Иоанна. На заре, сказал мне он. Нельзя было быть точнее, чем я. Но вот что меня неприятно поразило: все французское воинство, превращенное в пехоту, было построено в боевом порядке, кроме трехсот всадников, назначенных для штурма, и ждало только сигнала к атаке.

– Монсеньор кардинал,– без лишних слов начал король,– я откажусь от штурма лишь при том условии, если принц Уэльский и сто его рыцарей, которых выберу лично я сам, будут заточены в мою темницу.

– Сир, ваше требование чересчур велико и противоречит чести. А главное, все наши вчерашние переговоры после этого ничего не стоят. Я достаточно близко узнал принца Уэльского и уверен, что он даже выслушать меня не пожелает. Не такой он человек, чтобы сдаться без боя и предать в ваши руки себя и цвет английского рыцарства, хотя бы нынешний день и стал последним его днем. Разве поступили бы вы так, вы или кто-нибудь из ваших рыцарей Звезды, будь вы на его месте?

– Конечно нет!

– В таком случае, сир, по-моему, бессмысленно было мне добиваться таких огромных уступок лишь для того, чтобы их отвергли.

– Монсеньор кардинал, я признателен вам за вашу службу, но солнце уже встало... Соблаговолите удалиться с поля!

А там, за спиной короля, они переглядывались сквозь прорези забрал, и обменивались улыбками, и подмигивали друг другу – епископ Шово, Иоанн Артуа, Дуглас, Эсташ де Рибмон, и даже Одрегем, и, уж конечно, Протоиерей – все, казалось, были счастливы, что провалилась миссия папского легата, коль скоро они наголову разобьют англичан.

С минуту я колебался, так как гнев затуманил мой разум, и чуть было не воспользовался данной мне властью отлучать от церкви. Но зачем? И чему это поможет? Французы все равно пойдут в бой, и я выиграю лишь то, что все воочию убедятся в слабости церкви. Поэтому я сказал только:

– Бог рассудит, сир, кто из вас двоих покажет себя лучшим христианином.

И последний раз я поскакал к рощице. Я был вне себя от ярости. «Да пусть они подыхают, все эти безумцы! – твердил я, погоняя коня.– Господу не придется отделять зерно от плевел, всем им равно гореть в преисподней...»

Добравшись до принца Уэльского, я сказал ему:

– Сын мой, делайте все, что сможете; придется вам принять бой. Я не сумел добиться мирного соглашения с королем Франции...

– Сражаться – таково и наше намерение,– ответил мне принц.– Да поможет нам Бог!

Отсюда я, чувствуя в душе горечь и досаду, отправился прямо в Пуатье. И надо сказать, подходящее время выбрал мой племянник Дюраццо, чтобы обратиться ко мне со словами:

– Прошу вас освободить меня от службы при вас, дядюшка. Я хочу идти сражаться.

– На чьей стороне? – крикнул я.

– Конечно, на французской.

– А по-твоему, их еще недостаточно много?

– Поймите, дядя, что скоро начнется бой и недостойно рыцаря не принять в нем участия. И мессир Эредиа просит вас о том же...

Мне бы отчитать его построже, сказать ему, что он назначен Святым престолом сопровождать меня в моей миссии миротворца и то, что он считает делом чести, может, напротив, обернуться нарушением его прямого долга – я имею в виду участие в бою с той или с другой стороны. Мне бы просто приказать ему остаться... Но я устал, я был озлоблен. И в душе я его отчасти понимал. Мне бы тоже хотелось взять копье и сразить сам не знаю кого, ну, хоть епископа Шово...

И тут я крикнул:

– Идите вы оба к дьяволу! Добром это не кончится!

Вот какие слова, последние слова, я крикнул моему племяннику Роберу. И до сих пор упрекаю себя за это, сурово упрекаю!

Глава VII

Десница божия

Трудно, очень трудно описывать битву, не только когда сам там не был, но даже когда участвовал в ней лично. Особенно если получается такая неразбериха, как в битве при Мопертюи... Мне о ней рассказывали через несколько часов после того, как бой закончился, но рассказывали чуть ли не на двадцать различных ладов, ибо каждый видел ее только своими глазами, и главным для рассказчика было то, что делал именно он. Если послушать, скажем, тех, кого разбили, то произошло это лишь по вине тех, кто дрался с ними рядом, а те, что дрались рядом, утверждали обратное.

Единственное, что не подлежало сомнению,– это то, что после моего отъезда из французского лагеря оба маршала, по обыкновению, сцепились. Коннетабль, герцог Афинский, осведомившись у короля, не угодно ли будет тому выслушать его мнение, начал приблизительно в таких выражениях:

– Сир, ежели вы и впрямь хотите, чтобы англичане сдались на вашу милость, почему бы не подождать, когда у них истощится провиант? Ибо позиция их сильна, но они не смогут долго продержаться, будучи слабы телом. Их окружили со всех сторон, и, если они попытаются выбраться через единственный оставшийся у них проход, через который мы можем на них напасть, мы разобьем их без труда. Раз мы уж прождали один день, почему бы нам не прождать еще один или два, тем паче что с каждым часом наши силы растут, так как подтягиваются отставшие.

И маршал Клермон поддержал его:

– Коннетабль правильно говорит. Подождав немного, мы выиграем все и ничего не проиграем.

Вот тут-то и вспылил маршал Одрегем: откладывать, вечно все откладывать! Надо было еще вчера вечером с ними разделаться!

– А теперь кончится тем, что вы дадите им улизнуть, как то бывало уже не раз. Посмотрите, какая там у них идет возня. Они продвигаются ближе к нам, чтобы закрепиться ниже по склону, и таким образом подготовят себе лазейку для бегства. Можно подумать, Клермон, что вы не горите желанием вступить в бой и что вас смущает близость англичан.

Ссора маршалов, так или иначе, должна была произойти. Но нужно же было выбрать для нее столь неподходящий момент! Не такой человек был Клермон, чтобы снести подобные оскорбления. И он ловко, как при игре, отбил мяч.

– А вы, Одрегем, проявите нынче свою доблесть лишь в том случае, ежели упретесь мордой вашего коня в репицу моего!